Чехов на российской сцене был востребован всегда. И настоящий провал был всего один — на самой первой премьере в Александринке в 1896. Хотя, кто знает, может быть это был не провал, а просто шок от новизны. Во всяком случае, с историей спорить бесполезно, тем более, что последующее триумфальное шествие пьес Антона Павловича по российским и мировым театральным сценам сделало его, пожалуй, после Шекспира и Мольера, самым почитаемым мировым драматургом.
Его пьесы не только не устаревают, а открывают нам свои тайны.

А уж в России впору говорить о новом чеховском буме, поскольку психологические типы, появившиеся в обществе, оказались куда ближе Чехову, чем бодрое созидательное и полное оптимизма советское время, несмотря на все катаклизмы и жестокие испытания, которые выпали на долю советских людей.

Век назад Маяковский писал: «Сидишь и видишь — гнусят на диване тети Мани и дяди Вани». Конечно, в эпоху революционной переделки мира страдания какого-то там дяди Вани были мало кому интересны. И с чего ему, скажите на милость, этому дяде Ване страдать? Одет, обут, есть крыша над головой.

Революционные преобразования и социальные утопии канули в Лету, а история милого недотепы дяди Вани по-прежнему волнует. И сегодня с горечью можно констатировать, что дядя Ваня, если не все мы, то многие из нас.

Пропала жизнь — с отчаяньем может воскликнуть нынешнее поколение 50-60-летних. Да, они честно трудились и не крали, верили в идеал — некоего Профессора и в идеи.

А на поверку, когда жизнь уже прожита, все эти прекраснодушные мечтания оказались пшиком, и люди, честно трудившиеся, оказались у разбитого корыта, и работа изо дня в день утратила волшебный ореол деяния, а стала банальной поденщиной.

Пропала жизнь!!!

Об этом спектакли, появившиеся в Москве. Каждый режиссер и театр по-своему, в принятой им художественной системе, говорят о самом больном и главном.

В театре Моссовета «Дядю Ваню» Чехова поставил Андрон Кончаловский, несколько лет назад поразивший Москву совсем не традиционной «Чайкой» все на той же моссоветовской сцене.

В новом чеховском спектакле тоже много неожиданностей, начиная с распределения ролей.

Но спектакль получился пронзительный и горький. Боль и метания героев здесь подлинны.

Дядя Ваня бывает в спектаклях всяким, но чаще всего большим и вальяжным. И известие о том, что эту роль играет достаточно молодой, не корпулентный, юркий и щуплый (да простит эти определения очень любимый мною актер Павел Деревянко), озадачило.

И если дядю Ваню играли актеры много старше героя, то этот на десяток лет моложе.

Но сомнения были напрасны. Все «срослось» в этом спектакле, а Кончаловский в очередной раз убедил, что актера нутром чувствует.

В дяде Ване Деревянно есть масштаб личности и страдания. 

Эта роль трагического накала. И открытая страстность высказываний, криков дяди Вани — Деревянко заставляет всем сердцем сопереживать ему.

Развенчание идеала для него равно концу жизни. В финале он просто умер, хоть и сидит на своем привычном месте за столом и пишет счета. И если не воспользовался склянкой, украденной из аптечки Астрова, то не факт, что он не застрелится позже, вьюжной долгой морозной ночью, вспоминая унижения и разочарования осени. Как в «Чайке» — раздастся звук выстрела, а заехавший неожиданно Астров скажет вздрогнувшей старой галке-маман: «Не пугайтесь, это в походной аптечке лопнула склянка с эфиром…»

Дядя Ваня и за любовь хватается как за последнюю соломинку. Чего здесь больше — мужского желания и опьянения зрелой красотой и бессознательными призывами Елены Андреевны, безотчетного желания насолить ненавистному профессору или попытки хоть как-то доказать себе, что еще жив? Кто знает? Во всяком случае, в этом влечении больше психологического, чем эротического. К несчастью для профессора его циничное предложение о продаже дома последовало сразу за… нет, не разочарованием, а шоком, который испытал многострадальный дядя Ваня, увидев откровенную по бесстыдству сцену Елены Андреевны с Астровым в тот самый момент, когда принес поэтический букет желтых осенних роз. Все эти события, стремительно последовавшие одно за другим, и стали той последней каплей, которая заставила Ивана Петровича схватиться за оружие. И промахи его не случайны. Он не заслужил права на поступок.

В этом спектакле у Кончаловского — удивительный сплав исчезающей красоты и современной жестокости и грубости. Букет желтых роз и задранные юбки Елены Андреевны. Есть от чего прийти в отчаянье, если женщина — идол-идеал деловито поправляет чулки на глазах обескураженного Дяди Вани. Бедный Иван Петрович все продолжает творить кумиров, которые в прах рассыпаются на его глазах.

Эта Елена Андреевна — равнодушное холодное существо, изнывающее от скуки, вяло покорное и долгу, и мужу.

У Наталии Вдовиной она — дама, лишенная жизненной энергии и настоящего интереса к жизни.

Дядя Ваня донимает ее своей любовью, кажется смешным именно от того, что чувства его слишком серьезны, глубоки, тяжелы для нее. Да еще рядом такой блестящий мужчина, как Астров, который предлагает встряхнуться, хоть ненадолго ощутить вкус жизни.

Для Александра Домогарова роль Астрова — еще одна ступень в его творчестве.

На первый взгляд, кажется, — играет игранное. Красивого, неотразимого, предмет вожделений и любви, объект соперничества. Да, он красив ленивой красотой утомленного, но не потерявшего вкуса к жизни человека, мужчины в расцвете своих творческих сил. И его разговоры об усталости от жизни не совсем правдивы. Просто он, как хороший доктор, заранее распознал симптомы. Вроде еще все как обычно, но он уже знает, что болезнь — апатия, безверие, отчаянье — начали свою черную работу. А пока — черная шелковая косоворотка, щегольские рыжие сапоги… и Елену Андреевну соблазняет, не оставляя ей места для романтических иллюзий, но с известным изяществом. И он почти берет ее грубо жестко. Здесь нет любви — скорее встреча двух красивых и в меру циничных людей, чьи устремления совпали по прихоти случая.

Одно из наиболее интересных решений этого спектакля — Соня в исполнении Юлии Высоцкой.

Можно было предположить, что Кончаловский поставит спектакль именно для нее. Но в данном случае личное и общественное счастливо совпало.

Эта Соня, высокая, с резкими манерами, решительная, земная —не очень задумывается над тем, пропала жизнь или нет, пока рядом — Астров и надежда на простое женское счастье живет в ее душе…

Соня, Варя, Ольга, Маша («Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Три сестры», «Чайка»)… Некрасивые, жертвенные, обделенные женской привлекательностью, лишенные главного — женского счастья, в чем-то схожи судьбой и характерами, жизненной философией.

Деликатный Чехов жесток и жесток с ними, не оставляя им ни одного грамма надежды на перемену участи.

У Юлии Высоцкой счастливая для актрисы внешность. Она бывает и ослепительно хороша, и некрасива до отчаянья. Здесь она появляется в туго замотанном на голове платке. И слова Елены Андреевны о ее красивых волосах звучат издевкой. У этой Сони нелепо и некрасиво торчат уши из-под платка. Широкие шаги, большие ботинки, серо-сизое мешковатое платье, вытянувшаяся бесформенная кофта. Она словно бросает вызов судьбе, никак себя по-женски не украшая. Мол, полюбите нас черненькими…

А рядом — о этот особый поэтический метафорический стиль Кончаловского! — Сонина мать. Да-да, та самая Вера Петровна, первая жена профессора. В пьесе «Вишневый сад» растроганная Раневская, любуясь цветущим садом, вдруг вскрикнет: «Смотрите, вон покойная мама идет…» О них много говорят в пьесах Чехова — ушедших, но так много значивших для оставшихся… Здесь спиной к залу появляется прелестная женщина, в белом летнем платье, в большой белой шляпе. Изящная, поэтичная. Наверное, будь она жива, все было по-другому, и по иному сложилась бы судьба ее дочери. Что значит появление этой женщины в спектакле? Рассказ о Сониной несостоявшейся судьбе? Если бы знать!

А та Соня, которая явлена в спектакле, с ее благородной сдержанностью и верой, становится его нравственным центром. Прямая и решительная и такая трогательно ранимая… Женщина на излете своей поры, уже утратившая веру. Но сколько в ней нежности, когда она вдруг решает, что Астров любит ее! «Я счастлива», — твердит она, хорошея на глазах.

Как светится ее лицо, когда дружеское расположение она принимает за то, что ей хочется, за мужской интерес.

Но ее страстный призыв — это вопль вопиющего в пустыне…

Прочие роли как бы мягко отодвинуты на второй план. Но в памяти остается полный сил, непробиваемо жизнерадостный Серебряков — Александр Филиппенко, сдержанно — восторженная ушедшая в свой мир гранд дама Маман Ирины Карташовой. Несколькими скупыми, но точными штрихами нарисованный характер.

Не случайно приглашен для работы над спектаклем Рустам Хамдамов.

Его костюмы — это уже заданный характер. Простое белое с красным кантом платье Елены Андреевны в первой сцене, ее невероятно стильный дорожный костюм в сцене прощания, уже упомянутые наряды Сони и Астрова, ладно сидящая «тройка» дяди Вани….

Действие происходит на небольшом помосте, придвинутом к авансцене, странно, затеряно выглядящем на огромной, открытой моссоветовской сцене. Сюда, как на сцену, а иногда и как на эшафот поднимаются персонажи, до этого терпеливо ожидающие своего появления, сидя на стульях чуть в глубине (разработка сценографии Любови Скориной). На этой площадке есть предметы, становящиеся знаком определенного жизненного уклада — большой шкаф, кресла, стол. Но все это лишь знаки, а не подлинный дом, где человек может почувствовать себя защищенным.

Ни в спектакле Кончаловского, ни в спектакле Туминаса, нет уютной дворянской усадьбы, обжитого дома. Герои этих спектаклей принципиально бездомны.

Если говорить о тех пятнах, что есть на солнце, то это, на мой взгляд, тот изобразительный ряд, который проецируется на экран-задник, кинокадры, иллюстрирующие мысли автора спектакля.

Они показались излишними. Повторяющиеся кадры проезжающих современных машин, спешащих людей не только ничего не добавляют спектаклю, но и грубо разрушают его атмосферу. Можно оправдать условность появления помрежа, перестановок на зрителе, откровенного подчеркивания театральности зрелища, хотя и этот прием лишь подпорка, в которой этот спектакль не нуждается. Спектакль слишком тонок и глубок для таких прямых «отсылок».