Тени забытых предков
Может, ожидание парадоксальной, эпатажной режиссерской трактовки, ломающей все предыдущие прочтения? Или надежда на новые нюансы, не-сущие невысказанную мысль? Или благоговейное отношение к самому Антону Павловичу, его «вкусному» языку, погружение в живительную струю которого – само по себе наслаждение? А может, как в данном случае, независимость мышления Андрея Кончаловского, способного поставить нако-нец-то «Вишневый сад» не как драму, а как комедию? Как того и хотел сам Чехов?
Декорации дома Раневской — те же, что и в двух предыдущих спектаклях Андрея Сергеевича — «Трех сестрах» и «Дяде Ване». Сценограф Кончаловский нарочито подчеркивает, что «Вишневый сад» — последняя шутка Чехова и заключительная часть трилогии о жизни общества, к которому писатель относился с известной долей иронии. Расстраиваясь из-за того, что его комедия ставится на театре как драма, Чехов насмешливо пишет друзьям: «Я готов дать слово, что Станиславский и Немирович-Данченко ни разу не прочли внимательно моей пьесы».
Под стрекочущий звук пишущей машинки на экране над сценой появляются и другие строки писем — хлесткие, задушевные, горькие, всегда с юмором подмечающие особенности окружающих предметов, характеры: «За все лето поймал только одного пескаря, да и тот поймался по склон-ности к самоубийству». Чеховское внимание к деталям определило концепцию режиссуры, которая в данном случае тончайшими штрихами дово-дит до комедийности все персонажи.
Раневская (восхитительная Юлия Высоцкая) и Гаев (перевоплотившийся до неузнавания Александр Домогаров) нелепы и убедительны в своей ин-фантильности, неспособности распорядиться собственной жизнью и взять ответственность за близких. Детское очарование от мерцающего в лунном свете сада перевешивает в Раневской и материнский инстинкт, и чувство самосохранения, ибо она прекрасно понимает, что «бабушкины деньги ско-ро закончатся», и не желает думать, на какие средства придется существовать ей самой и двум дочерям. За предприимчивостью вознесшегося до небес Лопахина (Виталий Кищенко), резким, нагловатым требованием нового хозяина «очистить дом» читается биография его забитых крепостных предков. Прочие персонажи выглядят заблудившимися и вовсе в тумане овечками, вызывая одновременно и сострадание, и здоровую иронию: ре-жиссер ловко переводит героев из позиции «жертвы» в категорию «обленившихся манипуляторов».
Изумительна гувернантка Шарлотта Ивановна (Лариса Кузнецова) с ее философским изыском: «Кто я? Что я?» Великолепны и конторщик Епиходов (Александр Бобровский), и студент Петя (Евгений Ратьков) с «умными» советами типа «надо что-то делать, чтобы у вас росла борода». А какова «лю-бящая нежные слова» горничная Дуняша (Александра Кузенкина), всеми доступными способами стремящаяся устроить личную жизнь? Или молодой лакей Яша, вполне серьезно рассуждающий о том, что ему в России оставаться никак невозможно: «Страна необразованная, народ безнравствен-ный…»
Некоторым особняком от прочих стоят барышни: Аня и Варя. В глазах семнадцатилетней Ани (Юлия Хлынина) читается беспомощность и страх от мысли, что загулявшая мать из Парижа может не вернуться вовсе. Вызывает сострадание и обманутая в надеждах двадцатичетырехлетняя Варя (ар-тистка МХТ Мария Карпова), понимающая, что в этой жизни положиться она теперь может только на себя.
Единственным здравомыслящим человеком в этом доме, где «крыша поехала вперед и немного вбок», кажется старик Фирс (Антон Аносов). Это он помнит, как вишня, умело заготавливаемая, кормила имение и приносила доход. Но ведь заготавливать вишню – это ж трудиться надо! Вечно что-то бормочущий себе под нос Фирс стоит лишь одной ногой в веке нынешнем, а другой уже в будущем. Когда все разъезжаются, он, словно домовой, вы-лезает из «того самого шкафа» и присаживается попить чайку за накрытым столом рядом с призраком бывшей хозяйки имения – матерью Раневской. Словно для него она – вполне реальный персонаж, а не тень забытых предков.