Будучи знаменитым и признанным актером кино и театра, он называет себя прежде всего артистом эстрады. Причем говорит об этом нисколько не смущаясь и даже с гордостью. И это в наше-то время, когда слово «эстрада» звучит почти как ругательство. В беседе с корреспондентом «Гудка» Александр Филиппенко рассуждает об актерском призвании и делится впечатлениями о своих последних работах.

 — По ходу спектакля «Сегодня он играет джаз» вы читаете отрывки из довлатовской «Зоны», которую сам автор считал одним из лучших своих произведений. Хотя многие критики оценивают ее неоднозначно. Какими критериями вы руководствуетесь, выбирая тексты для сцены?
 — Делаю я это крайне субъективно и интуитивно. Вот сегодня мне захотелось, чтобы со сцены прозвучали произведения именно этих авторов. У каждого автора, будь то Зощенко, Жванецкий или Довлатов, есть свой «звук». И, как мне показалось, довлатовский «звук» мне удалось расслышать. Для меня вообще очень важно «звучать» вместе с автором — по сути, я переводчик с авторского на зрительский. 
Я всегда должен твердо знать ответ, почему я иду именно к этому зрителю, именно с таким репертуаром и именно в это время. Сегодня, вы видели, я попал в «десятку», и люди в зале плакали, аплодировали и смеялись. А смех┘ Что может быть выше смеха! Как Гоголь писал: «Несправедливы те, которые говорят, что не действует смех на тех, противу которых устремлен. Ибо насмешки боится даже тот, кто уже ничего не боится на свете».
Ко мне тут, кстати, подошел парень и говорит: «Я Довлатова не читал, а теперь обязательно прочту». Свою главную задачу я вижу в том, чтобы после спектакля люди шли в книжный. Пусть это будут хотя бы двое из ста.

 — Вы выступаете в школах и лицеях. По-вашему, современные школьники еще способны воспринимать тексты Достоевского, Гоголя?
 — Дело в том, что я читаю в специальных гуманитарных лицеях, с которыми я давно знаком. Там потрясающе умная и тонкая аудитория. Я им читал Солженицына! В три часа заканчиваются занятия, а они еще два часа слушают, как я им читаю Солженицына или «Недопесок» Коваля. Потом еще час разговариваем. Но, к сожалению, надо учитывать, что это особые, элитарные классы.

 — Чем вас привлекает форма моноспектакля? Не хочется связываться с режиссерами?
 — На самом деле все это не от хорошей жизни. Наоборот, режиссер мне очень нужен. За твоей работой на сцене обязательно должен следить человек из зала, которому ты доверяешь. Я и из антрепризы ушел потому, что там за спектаклями нет досмотра. Пустить все на самотек по принципу «пусть пойдет, как пойдет» — такого я не принимаю. Как говорится, «завизируй, а потом импровизируй».

 — Как вы настраиваетесь на роль?
 — Без предельной концентрации это невозможно, в этом и заключается актерское ремесло. Я все пропускаю через себя, но при этом себя контролирую. Нас еще в «Щуке» учили, что есть актер-образ и есть актер-гражданин. И актер-гражданин контролирует актера-образ. А без этого исполнитель роли Отелло обязательно задушил бы Дездемону.
Можно и за полсекунды собраться, но сделать это надо обязательно, поскольку выход на сцену — ответственность величайшая. Здесь вам ничего не прощается. Все обиды и ссоры, все слухи и сплетни надо оставить в буфете. Как бы ты ни относился к тому или иному человеку, на сцене ты должен быть чистым и честным.

 — Недавно вы поставили спектакль по «Одному дню Ивана Денисовича». Как отнесся Солженицын к вашей интерпретации этого текста?
 — На премьеру прислал мне книгу с дарственной надписью. Пожелал мне попутного ветра в моих начинаниях. На спектакле много раз была его супруга Наталья Дмитриевна и оставалась довольной. Мы с ней не раз говорили и лично, и по телефону. Вообще, эта программа возникла у меня совершенно неожиданно, и она еще только набирает ход.

 — Вы говорите, что считаете себя прежде всего актером эстрады┘
 — Я действительно и есть артист эстрады, театра и кино. Но Эстрады с большой буквы. И сегодня вы видели в моем исполнении эстрадный спектакль.

 — Принимая приглашение сниматься в сериале «Бедная Настя», вы не боялись осуждения со стороны некоторых ваших поклонников?
 — Как, вам не понравилась «Бедная Настя»?! (Смеется.) Ведь это самая настоящая мыльная опера! Как есть разные автомобильные заводы, производящие разные автомобили, так есть и разные кинопроекты. Если других машин не видеть, то и «Ока» покажется потрясающей.

 — То есть вам просто на «Оке» захотелось прокатиться?
 — Конечно. Мне очень полезно было понять технологию этих самых мыльных опер. Кроме того, благодаря «Бедной Насте» я научился таким важным вещам, как, скажем, правильно составить договор! У нас это делать мало кто умеет. Американцы подробно прописывали каждый нюанс, и договор получился очень толстым. Так что приобрел огромный опыт, и мне было очень интересно. А главное, популярность! (Смеется.) Вы знаете, «Бедную Настю» закупили все — даже Испания и Бразилия. Даже в Китае меня узнали — вот ужас был! Сейчас «Бедную Настю-2» будут снимать.

 — А если еще раз позовут участвовать в телевизионном проекте или сериале, согласитесь?
 — Вряд ли. Хотя поступало уже немало предложений и деньги сулили очень хорошие. Но мы на семейном совете постановили — отказываться!

 — Где вы чувствовали себя более «на месте» — у Юрия Кары в роли Коровьева или в роли Азазелло у Бортко?
 — Да я просто счастлив, что участвовал в обоих проектах! Что ж, раз я уже играл Коровьева, мне надо было отказаться от Азазелло? Да что вы! Такая роль и с такими замечательными партнерами нынче большая редкость.

 — Ходят слухи, что ради роли Азазелло вам пришлось пожертвовать здоровьем┘
 — По Интернету гуляет нелепая новость, что у Филиппенко глаз испортился после съемок «Мастера и Маргариты». На самом деле это была чудесная французская линза! Я вообще забывал, что она у меня в глазу, ходил с нею и перепугал, наверное, половину «Ленфильма». А они написали, что я зрение теряю.
Бывало и не такое. Писали даже, что я попал в Книгу рекордов Гиннесса за то, что за минуту вынюхал ноздрей литр темного пива. Так что теперь журналисты меня часто просят рассказать, как я стал рекордсменом. Безответственность дикая, и ничего с этим не поделаешь. То есть произошло самое страшное — мы растеряли все критерии оценок. Но это должно было произойти — это последствие нашего своеобразного понимания свободы. Как у Давида Самойлова:

Вот и все. Смежили очи гении. 
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.

Однако у человека всегда остается право выбора. «Дьяволу служить или пророку — каждый выбирает для себя». Как меня учил ныне покойный Михаил Александрович Ульянов: актер должен строго следить за собой — не дай Бог сорвешься!