«Женитьба». Театр Ленком
Все же смотреть спектакль не в окружении приглашенных персон (что сплошь и рядом с братом-критиком бывает), а в обычный день, затесавшись среди нормальных зрителей, необычайно полезно. Автору этих строк, попавшему на «Женитьбу» не в день юбилея Ленкома, не надо теперь трудиться и перечислять весь партерный нобилитет, описывать мину какого-нибудь важного в политической и общественной жизни господина, etc… Сдается мне, что и актерам, спустя юбилейный угар, играется вольготней и дышится легче. А потому — ближе к делу, к пьесе Н. В. Гоголя и ее современному воплощению.Нынче сверять текст классической пьесы с тем, что слышишь со сцены, — совершенно устарелое занятие. За этим — пожалуйте в Малый театр, но никак не в Ленком, где и «Последняя жертва» Островского, превратившись в «Ва-банк», претерпела множество переписок и дописок, и «Женитьба» Гоголя пошла тем же путем.
Сетовать, по большому счету, глупо. Марк Захаров в лучшие из дней и в лучших из спектаклей всегда ухитрялся не разрушить целого дописками и прямыми апартами в зал. Он извлекает актуальный смысл именно из первоисточника, но ему надобны подчеркивания и восклицательные знаки для этих самых смыслов. Нравятся кому-то эти полуэстрадные способы акцентирования или нет, но в конечном счете главное ведь — на что поставлен акцент.
Началось с Подколесина, с самого первого монолога, где играющий его Виктор Раков, волнуясь и сбиваясь, бросил в зал робкое намерение: «Надо что-то делать. Кругом такая скверность!» То есть не жениться надо (что у автора уже в первом предложении) и не от холостяцкой жизни скверность. А призыв в духе Чернышевского. Подколесин у Ракова белобрыс, как дитя, нескладен, явно нелеп. Импульс изменить участь заведомо смешон. В особенности оттого, что слуга его Степан — Игорь Фокин давно мобилизован на перемены. Его еще не зовут, а он уж тут, и платье господина наготове, и сапоги. Отвечает, ровно адъютант, односложно и твердо. Пора, мол, давно приспело!.. Чертовщины, думается, в нынешнем гоголевском сочинении Захарова не в пример меньше, чем было в «Мистификации» (по «Мертвым душам»). То, что художник Алексей Кондратьев сделал с занавесом-заставкой (где патриархальную картинку заволакивают густые клубы дыма) и со старинным буфетом (что вылезает из-под пола), скорее, отсылает нас к титульному листу комедии: «Совершенно невероятное событие в двух действиях (Писано в 1833 году)». Происходящее на сцене более похоже на наваждение, в котором ни один из персонажей, кроме разве что Кочкарева, не видит дальше собственного носа и совершенно беспомощен перед законами жизни. Кочкарев же в исполнении Сергея Чонишвили если и смахивает на черта, то лишь в первый миг, когда спускается по вертикальной стенке буфета, неведомо откуда взявшись.
Далее же и он оказывается заложником сил, которые выше его. В миг, когда его предприятие с женитьбой Подколесина вот-вот сорвется, нашего героя охватывает состояние сродни кипению самовара. Температура зашкаливает, лицо багровеет, руки-ноги готовы размозжить и испепелить все вокруг. Срывается «дело», пустая, вымороченная энергетика которого готова сожрать нутро самого Кочкарева.
И все же, господа, тут не чертовщина, а всего лишь непоколебимая логика отечественного житья-бытья. Любимая гоголевская мысль о том, что большинство российских индивидуумов все свои предприятия совершают, не видя далее собственного живота (бровей, усов, носа, губ… нужное подчеркнуть), что любое их локальное действие натыкается на неведомое глобальное противодействие, обретает в ленкомовском спектакле легкую комедийную плоть. В этой «Женитьбе» нет ни захаровского сарказма, ни захаровской социальной злости, но есть горькая сочувственная усмешка, совсем немножко дерзкая, но более — усталая.
Шесть музыкантов с лицами Н. В. Гоголя отбивают действие ироничными фокстротами (композитор Сергей Рудницкий). На них парики-каре и полумаски с острыми носами — то ли Гоголи, то ли Пульчинеллы. Да и все персонажи этой «Женитьбы» непривычно для нашей театральной традиции масочны. Здесь «звезда с звездою говорит»: Жевакина играет Олег Янковский, сваху — Инна Чурикова, Яичницу — Леонид Броневой, Анучкина — Александр Збруев. Кочкарева, как известно, репетировал Александр Абдулов и успел поиграть его до болезни на летних гастролях. И все же, при всем блеске выходов, например, Чуриковой или Броневого, игра их не бенефисна. Перед нами комедия масок, которой гоголевская пьеса ничуть не сопротивляется. Более того, неожиданно обнаруживает свой изначальный «покрой». Только, к примеру, помянул Яичница сваху («Ах ты, подошва ты старая!»), как входит Фекла, между прочим, точно по гоголевской ремарке. У каждого тут — свое обличье, буквальное, «говорящее», и готовность, с какой ленкомовские премьеры в нем выходят, обаятельна своим театральным простодушием. У свахи Чуриковой — несоответствие «верха» и «низа»: платье явно с чужого плеча, но богатое, а на ногах чудовищные стоптанные штиблеты — чай, не девочка, бегать по дворам тяжеловато. Пехотный офицер Анучкин — Збруев весь застыл в каком-то паранойяльном подобострастии, будто от каждого ждет пинка под зад. Зато Балтазар Жевакин у Янковского — мечтательный божий одуванчик. Грим его подозрительно смахивает на облик Л. И. Брежнева: густые кустистые брови, залысина, на физиономии — следы былой красоты.
Впрочем, это сходство, возможно, случайно, а вот фраза из «Мертвых душ», об усопшем чиновнике, у которого и достоинств-то было — одни лишь толстые брови, хочется верить, имелась тут в виду. С уморительно смешной игрой Янковского в спектакль входит жалостная, сочувственная нота. Впрочем, и у Броневого — Яичницы есть минуты, когда жаль, нет слов. Якобы жесткий взгляд, якобы модное пальтецо, якобы практический умишко, ан тоже — опечатка, существо безнадежное.
С Яичницей связана одна из самых забавных режиссерских дописок к тексту. Экзекутор интересуется домом Агафьи Тихоновны, а враль Кочкарев впаривает ему отрицательные «технические характеристики»: мол, и стены в один кирпич (это — у Гоголя), и доска «сухобокая» да «вилеватая» (тут — ленкомовская отсебятина). Но именно здесь вдруг ощущаешь себя на месте этого Яичницы: ежедневно тебе суют товар разного достоинства с кучей невероятных «птичьих» названий, в которых большинство обывателей ни бельмеса не смыслит.
Если к женихам М. Захаров более насмешлив, то Агафье Тихоновне и ее тетке — все же более сочувствует. С женщинами в его спектакле и связана, по сути дела, тема наваждения. Тетка Агафьи Тихоновны — Маргарита Струнова домовита и основательна. А невеста — Александра Захарова — совершенно неуверенное в своих возможностях существо. Единожды вложенное ей в уста Гоголем междометие «ух!», в Ленкоме становится лейтмотивом роли. Каждый шаг — ух! — будто в холодную воду, в даль неведомую. Запоминается, как эта Агафья, подстрекаемая Кочкаревым, выставляет перед Подколесиным худое плечико — жаль одна! Овечка бедная, запуганная, слепая и мечтательная, зажатая до невозможности. Запоминается и поза финала: платье роскошное, фата длинная, а косица как была растрепанной и спинка сгорбленной от страха, так и остались. Вот нежданный комок сострадания все же и подкатит к горлу.
Выбирать приходится той, которая ни о чем не имеет ясного представления и не очень-то верит в саму себя. На выбор же предлагаются замухрышки, один другого хуже. Внезапная надежда Подколесина на перемену участи оборачивается опасно вертящейся вертикальной доской. От этой «мельницы» не столько надежды, сколько жути, но она, впрочем, быстро остановит свое вращение.
И снова наша дама обречена складывать в воображении губы Никанора Ивановича с носом Ивана Кузьмича, а выйдет… сами не знаем что.
Не столь энергичная, как прежние, казалось бы, лишенная привычного нам ленкомовского социального запала, постановка Захарова все равно рассказала историю почти вероятную. А главное — прогнозируемую.
