6 декабря в Театре имени Моссовета сыграли 700-й спектакль «Иисус Христос — суперзвезда» (постановка Павла Хомского), который к тому же идет уже 16 лет. По продолжительности сценической жизни он уступает разве что другой легендарной рок-опере — ленкомовской «Юноне» и «Авось». Артист Валерий ЯРЕМЕНКО был первым исполнителем роли Иуды, не оставляет ее и по сей день. Впрочем, Яременко давно уже зарекомендовал себя в качестве артиста синтетического, с явными вокально-пластическими данными. На его счету — роли Квазимодо в мюзикле «Нотр-Дам де Пари» и Кота Базилио в «Буратино» Алексея Рыбникова. Испытывая явный интерес к подобному жанру, он, как зритель, старается не пропускать ни одной такой постановки в Москве. А коль скоро мюзикл стал весьма популярным жанром в российском сценическом контексте, да к тому же обрел свой фестиваль «Музыкальное сердце России», который в недалеком будущем вновь пройдет в Москве, поговорить о его «национальных особенностях» и специфических приметах мы решили именно с Валерием Яременко, творчество которого, впрочем, этим жанром, конечно же, далеко не ограничивается.

 — Валерий, актеры — люди суеверные. Не было ли у вас сомнений по поводу этого проекта и вашей роли в нем? Хотя понятно, конечно, что это совсем другая история. 

 — У меня никогда не было этих проблем, честно скажу. Прежде всего потому, что для меня в этой истории первостепенной была музыка Уэббера. Она настолько самодостаточна, что, по-моему, «стреляла» бы точно так же даже при других персонажах и сюжете. Иуда же давно уже стал неким символом каждого человека, который где-то кого-то предавал или был поставлен перед подобным выбором. А потому тех, кто меня «по-дружески» пытался направить на путь истинный, убедить в том, что я не должен этим заниматься, я всегда деликатно отодвигал в сторону.

 — Значит, все-таки были такие?

 — Да. И актеры некоторые предостерегали: зачем ты берешь на себя такой грех? Ведь даже если просто повторять в течение пятнадцати лет: «Я буду проклят во веки веков», это же откладывается где-то. Недаром же наша профессия считалась по церковным канонам греховной. Но у меня, повторю, совсем другая подоплека здесь заложена, поэтому я не испытываю никаких комплексов.

Кстати, на сегодняшний день я уже играю не только каноническую тему предательства за тридцать сребреников. Это не более чем форма, но содержание-то в другом: Иуда — некий трамплин к тому, чтобы воссияла звезда Иисуса. Он - средство, которым воспользовался Бог: выбрал именно этого человека и одел его в черные одежды. Процитирую: «Не по своей вине я выбрал этот путь». Поэтому ад для него начинается еще на земле. Потом, мне здесь важна и тема человека плотского. Для Иуды Магдалина — не просто женщина, идущая рядом. Да и в музыке существует определенный эротизм.

 — Сакральная история заставила вас по-иному относиться к жизненным предательствам, острее их переживать?

 — Наверное, да, хотя все дело в объеме. До такого градуса у меня, конечно, все не накалялось, но, к сожалению, в жизни я постоянно встречаюсь с предательством. Самое больное, когда оно связано с другом или любимой женщиной. Вдруг открывается, что ты любил не того человека, но его маску или собственную фантазию. 

А в последнее время у меня возникло много предательств на материальном уровне, так нас всех этот финансовый Молох закрутил. Если бы мне сейчас вернули все долги якобы друзья мои, я бы себя чувствовал довольно-таки богатым. Но бывает, человек смотрит мне в глаза и делает вид, что меня не помнит. Все это кажется мне настолько низким, пошлым. Ведь не только деньги пропадают. Если тебя любит Бог, он тут же пошлет тебе новую работу, и ты все возместишь. Пропадают человеческие отношения. Но уж пусть лучше будут такие предательства, чем те, о которых я раньше сказал.

 — 16 лет назад вам не страшно было бросаться в иной театральный жанр?

 — Во-первых, я был тогда молод и жизнерадостен, но при этом мало востребован в серьезной работе. Во-вторых, наш спектакль все-таки не мюзикл, а рок-опера. И это спасает, потому что мюзикл сложнее. А в рок-опере я могу существовать в луче прожектора, изолированно от остальных моих партнеров, и транслировать в зал музыкальные монологи. На самом-то деле, если иметь в виду серьезные музыкальные каноны, у нас разношерстное пение. Каждый поет так, как может.

А страшно ли мне было? Конечно, страшно. Я поначалу не очень верил в успех и думал, что даже если в лепешку расшибусь, все равно ничего не сделаю. По большому счету, такой серьезный музыкальный материал нельзя давать драматическим актерам. Если бы я сегодня был продюсером, я бы такого не позволил. Я бы в первую очередь занял певцов и довел их до уровня хороших драматических артистов. Но на тот момент эта работа была для меня как спасательный круг. На меня тогда хотя бы обратили внимание. Поняли, что я - действующий артист, а не просто вибрирующий молодой человек, который бегает по театру и очень хочет работать.

 — Вам не надоело играть одно и то же? Или спектакль претерпевает серьезные изменения?

 — Сейчас я уже не единственный исполнитель роли Иуды. И играю лишь тогда, когда чувствую, что могу это делать. Для меня достаточно выйти на сцену в этой роли один раз в месяц. Для души.

Но я ждал серьезной реконструкции этого спектакля. Ее не случилось. Были замены лишь на уровне костюма или фрагмента декорации. Если бы я имел право голоса, я бы сегодня кардинально изменил решение спектакля. Может быть, даже убрал бы декорации вообще. Мне сегодня уже мешают эти стены, ближе пустое пространство: свет, костюм, актер — и все. И тогда появляется возможность проникнуться тем, что спето или сказано.

С годами становишься мудрее и более жесткий отбор происходит в голове. Я не приглашаю на этот спектакль серьезных музыкантов, потому что человек профессиональный обязательно услышит ту фальшь, которая идет от нас, актеров. Потом, у нас нет конкуренции, каждый занимает свое место и знает, что так будет всегда. А вот если была бы жесткая конкуренция и серьезный пиар этого спектакля, нам пришлось бы попотеть. А так вся прелесть в том, что мы играем его 16 лет, зрители ходят и будут ходить.

 — И все же, Валерий, по-моему, мюзиклы в чистом виде, исключая спектакли, идущие в драматических театрах, у нас не слишком-то приживаются и довольно быстро умирают. Почему?

 — Знаете, в чем еще одна прелесть нашего спектакля? В том, что он идет не каждый день, не по бродвейской системе. Вот в «Нотр-Дам» у меня был случай, когда мне за два дня пришлось сыграть четыре спектакля. Это очень серьезная нагрузка. И если я что-то за это и получил, то лишь подтверждение того, что я - профессионал. Но это выхолащивает страшно. Ты превращаешься в отличного технаря, но без души. А когда ты играешь спектакль три-четыре раза в месяц, то у тебя есть возможность проголодаться так, чтобы зритель почувствовал твой сильный энергетический и эмоциональный посыл.

А почему мюзиклы не приживаются? Да по разным причинам. Вот в «Чикаго», например, мне кажется, не сработала сама сюжетная основа. С точки зрения нашего менталитета нам, наверное, все же не очень близки истории таких женщин, которые убивают своих мужей, разбазаривают их деньги и при этом еще становятся звездами. «Нотр-Дам» — в большей степени «русский» мюзикл. Там и «я страдала-страданула» есть, и история про доброго, но несчастного человека из социальных низов. А вот «42-я улица» — это уже нафталин, хотя там чечетку хорошо били.

Мне кажется, провал многих мюзиклов обусловлен тем, что берется готовый западный продукт и под кальку переносится сюда. При этом не готовится почва для нашего, российского мюзикла. Хотя тот же «Норд-Ост» был первым таким масштабным проектом. К нему можно было по-разному относиться, но Россия хотя бы заявила о себе в подобном жанре. Но, к сожалению, купить что-то готовое, наверное, проще и дешевле.

 — А по-моему, и многие актеры не обладают достаточными музыкально-вокально-танцевальными данными, получается абсолютный дилетантизм.

 — Да, школа очень важна. Я не зря говорил, что «Иисус Христос — суперзвезда» — рок-опера, а не мюзикл. Здесь достаточно просто попадать в ноты и чуть-чуть надорвать свое сердце. Я люблю это делать, и поэтому у меня получается. А порой мюзикл проваливается именно потому, что в него боятся брать тех, кто имеет на это право. Когда идет кастинг, то очень быстро становится понятно, кто на что способен. А потом продюсер говорит: нет, давайте возьмем другого артиста, лицо которого по телевизору чаще мелькает. Приходится идти на компромисс, который до добра не доводит. У нас, к сожалению, не любят зажигать новых звезд, а предпочитают брать уже готовых.

 — Сегодня вам кажется оправданным стремление едва ли не каждого драматического театра иметь в своем репертуаре мюзикл?

 — Мне кажется, ни в одном обычном репертуарном драматическом театре практически невозможно поставить мюзикл собственными силами. Либо ты заведомо идешь на творческий компромисс, либо вынужден звать актеров со стороны, потому что способных достойно и профессионально существовать в этом жанре мало, а звезд — вообще единицы. А это неправильный подход, мне кажется, лучше и честнее вообще ничего в этом жанре не делать. Для меня наш традиционный театр — это все-таки театр не музыкальный. Мюзикл — это отдельный проект, в который приглашаются профессионально поющие люди. Да, у нас в театре в 1990 году случилось некое чудо. Но опять-таки чудо относительное с точки зрения серьезных музыкантов. Скорее, так его можно назвать лишь по форме, по стремлению изголодавшихся артистов к иным приемам сценического существования. Так что, говоря о моих дальнейших перспективах, с одной стороны, мне хотелось бы попасть в какой-либо серьезный музыкальный проект, с другой, для меня, как для драматического артиста, этот жанр интересен, но непринципиален.

 — А насколько принципиален для вас именно Театр Моссовета, где вы работаете уже два десятка лет?

 — Я к Театру имени Моссовета отношусь как к Родине. А ее мы не выбираем. Так же и театр этот я в свое время не сам выбрал, а меня сюда любезно пригласили. И я честно отработал тот счастливый билет, который в 1986 году вытащил, когда даже и не помышлял оказаться в таком большом и серьезном коллективе. Да, признаюсь, потом мне стало здесь отчасти тесно с творческой точки зрения. Но тут, по счастью, наступило время свободы. Да, я сегодня живу на родине, но имею возможность поработать «за границей». Кстати, надо отдать должное нашему художественному руководителю Павлу Осиповичу Хомскому. Он - мудрый человек и понимает, что нельзя к артисту подходить с кнутом, как делают некоторые другие режиссеры. Потому он дает нам свободу. А моя задача — не подвести театр, правильно составить свой личный репертуар, развести спектакли дома и на стороне. Нас здесь не заставляют быть рабами одного театра, что очень унизительно.

 — Но для многих артистов свобода — синоним нестабильности.

 — Может быть. Но я и по жизни — кочевник. Сколько квартир поменял, где только не жил. Я очень люблю путешествовать. И нынешнее мое путешествие по разным театрам мне нравится. Да, у каждого актера есть мечта, чтобы гений какой-нибудь в него влюбился и предложил грандиозную работу. Но, во-первых, гений — тоже понятие относительное. А во-вторых…

 — Их на всех не хватит. 

 — Точно. Поэтому я научился радоваться тому, что есть.