Одному из основателей «Центра драматургии и режиссуры» Алексею Николаевичу Казанцеву 11 декабря 2005 года исполняется 60 лет.
Алексей Казанцев о себе:Вы знаете это очень странная история, когда сам анализируешь себя, когда что-то пытаешься написать, пытаешься работать, как это происходит. У меня, когда бывает такая возможность, у меня уходит иногда много часов, иногда даже полдня, иногда целый день на то, чтобы просто подойти и сесть, начать писать. Потому что хочется всегда поймать какое-то определенное настроение. Я вот не могу просто сесть за стол и работать, у меня это ну, не получается. И только когда я погружаюсь в какую-то атмосферу пьесы┘ Каждый раз нужно вызвать это состояние и как-то начинаешь писать. Самое замечательное, когда словно это и не ты пишешь. Много раз я замечал, что когда сцена удается, потом ее перечитываешь и какое-то впечатление уже взгляда со стороны, как будто персонажи сами разговаривают и ты записываешь. Я читал, что это бывает не только со мной, но у меня это бывает практически постоянно. Я не должен их мучить, персонажей. Они должны сами начать говорить. Впечатление, что ты передаешь чьи-то судьбы, чью-то речь. И это самое, самое замечательное.
Когда пьеса написана, то я, как правило, не могу ее править, я не могу ее переписывать, только небольшие какие-то поправки. Потому что ощущение, что это какое-то пространство создалось, куда после того, как работа закончена, оно отдельно находится от меня и мне туда войти уже нельзя. Уже прошло время, прошли месяцы, годы и это что-то такое, что вроде бы я сделал, но я уже не могу к этому прикасаться, это принадлежит определенному времени, определенному настроению.
Сейчас, к сожалению, я несколько медленнее работаю, как драматург, я вообще-то пьесы пишу редко, но, все-таки, 10 пьес написал вроде бы. К счастью или к сожалению, не знаю, когда занимаешься театром — живым, реальным, это требует ежедневно с утра до вечера быть погруженным в это дело. Театр, мне кажется, и руководитель театра, они всегда энергетически связаны. И, если руководитель театра вдруг говорит «ладно, там без меня разберутся, сильная там дирекция, сильная команда в руководстве, без меня разберутся, а я отдохну», сразу что-нибудь начинает валиться. Это какое-то загадочное дело: чем больше в театре работаешь, тем больше каких-то загадочных явлений вокруг него возникает, вокруг любого театра. Потому что это такой конгломерат, какое-то соединение многочисленных энергии, эмоций, мнений, представлений о жизни, об искусстве. Должен быть обязательно кто-то, кто все время это собирает в некое единое направление, иначе театр, даже самый замечательный театр, моментально начинает рассыпаться. Поэтому я медленнее стал работать — невозможно одновременно обсуждать репертуар и что-то писать. Но все-таки, иногда что-то удается сделать, вот сейчас я работаю над новой пьесой и надеюсь, надеюсь, что рано или поздно я ее закончу.
Я помню с детских лет самое страшное в театре. Все можно простить в театре — и какие-то накладки, и что-то вдруг кто-то там нездоров или еще что-то, сегодня лучше сыграл, а завтра хуже┘ Все можно простить в театре, кроме скуки. Вот скука и театр — это вещи немыслимые. Они совершенно несовместимые. Ведь Художественный театр в те великие годы, он был замечателен тем, что оторвать глаз от сцены было невозможно в каждую минуту действия. И не за счет того, что там кто-то стоял на голове, или бесконечно мигали фонари, а от людей нельзя было оторвать глаз. Настолько они были интересны. Слава Богу, я застал какие-то остатки Художественного театра, застал этих великих стариков и в Художественном, и в Малом, и в Вахтанговском.
Я боюсь удобных ситуаций, знаете, вообще в любых жизненных ситуациях, когда в театре все хорошо, в драматургии все хорошо и там все хорошо. Нельзя, конечно, Бога гневить, но когда как-то все спокойно, благополучно и отношение между двумя художниками благостные, что в принципе не бывает, это должно настораживать.
Я очень доброжелательный человек, я принимаю любые направления в театре. Я сказал, — я доброжелательный человек, — тут же подумал, что-то я много о себе хорошего говорю. Давайте скажем так, — в театре очень доброжелательный человек. Я считаю, как говорил Мао Цзедун, — пусть расцветают все цветы. Он, правда, не допускал этого, но мы здесь, в Центре, безусловно, идем этим путем, пусть люди ставят так, как они хотят и играют так, как они хотят. И что удивительно Центр драматургии не провалил ни одного спектакля. Эта фантастика для меня для самого, потому что я имею в виду, что есть спектакли лучше, есть спектакли хуже. Есть спектакли, кому-то совсем не нравятся, кому-то очень, но нету таких провалов, как бывает, когда стыдно показывать публике. Когда спектакль снимают либо до премьеры, либо через 3-4 спектакля после премьеры, потому что играть это нельзя. Такое бывает в театре, к сожалению. Но у нас такого не было ни разу, а ведь это каждый раз новые молодые люди, это каждый раз новый режиссер, новая компания артистов. У нас обыкновенно все строится на большой ответственности режиссера, т.е. мы сговариваемся с режиссером и если я сказал, — да, давай, начали, то дальше уже полная ответственность режиссера. Я могу вмешаться, но крайне осторожно.
В юности я вел дневники, можно сказать, почти в детстве вел дневники. Потом начал писать стихи. Стихи я писал довольно долго и несколько стихотворений были хорошие. Потом я начал писать рассказы, среди рассказов тоже было несколько хороших. Потом я начал писать пьесы. Пьесы я начал писать от тоски, потому что когда я учился в 4 учебных заведениях, 10 лет┘. Это с ума сойти, и когда 5-й год уже шел обучение или 4-й год в Школе-Студии МХАТ у Олега Николаевича Ефремова, которого я очень любил и люблю, но все-таки режиссура — это профессия динамичная… Если бы у меня был режиссерский курс, я бы буквально с 1 курса говорил: «Вы себя считаете режиссерами, ставьте». Не знаю как сейчас, раньше все-таки была другая система. И у Товстоногова тоже самое было: 4 года вы в стенах, а потом вы приходите, и молодые режиссеры приходят и сталкиваются с тем, к чему они не готовы абсолютно. Им надо либо оставаться в своей студийной атмосфере, либо раньше узнавать, что такое стационарный театр. В стационарном театре есть свои определенные законы. Законы очень жесткие, и молодые люди их просто не знают. Они приходят и часто там либо гибнут, либо не могут выйти на свой уровень.
Когда я учился в Школе-Студии МХАТ, я подумал, ну что ж такое, я учусь и учусь, мне скоро 30 лет. И я написал пьесу «Антон и другие», которую все мои товарищи одобрили и буквально через год я написал «Старый дом». И потом жизнь пошла очень бурно, я уехал в Ригу к Аркадию Фридриховичу Кацу в театр Русской драмы и там работал режиссером несколько лет. Поставил там «Земляничную поляну» Бергмана и «Гнездо глухаря» Розова, а в это время уже начали ставить мои пьесы. И одновременно Арбузов пригласил меня в свою студию молодых драматургов. Замечательное учреждение, которое вызвало у меня ужас, когда я туда попал первый раз. Сидят всякие замечательные люди — Петрушевская, Славкин, Розовский, много замечательных, хороших драматургов. Кто-то читает пьесу, и все остальные начинают его стирать с лица земли. Иногда, правда, хвалили, редко. Но иногда так разносили, и мне это было так непривычно, первое время. И, конечно, я там остался из-за личности уникальной самого Арбузова. И если я начну благодарить всех людей, которым я обязан за то, что Центр драматургии существует достойно, вы знаете, я просто не остановлюсь.
┘Я думаю, всегда какая-то непонятная история, когда маленький человек еще не понимает, чем он будет заниматься в жизни, и вдруг постепенно-постепенно оказывается, что вот это самое интересное для него и есть. Я помню один из первых спектаклей, спектакль «Доктор Айболит» в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Я там жил в Козицком переулке, там прошло все мое детство и юность. Я жил напротив этого театра и смотрел как артисты в антракте выходили во двор. Какие-то первые впечатления — это где-то год, наверное, был 50-й┘ Я вспоминал недавно, какое на меня воспитательное виляние оказал спектакль «Аленький цветочек», который я смотрел тогда┘ И никогда непонятно, как это затягивает, почему вдруг начинаешь чувствовать, что это твое дело. Хотя когда-то я записал в юности такую, может быть, совершенно нескромную фразу: у меня нет профессии, моя единственная профессия — я человек, живущий на планете Земля, это моя единственная профессия. Может быть, поэтому у меня много профессий, так жизнь сложилась. Конечно, огромное влияние на меня оказал, во-первых, цирк. Я безумно люблю цирк до сих пор, и я помню Олега Попова, когда он только-только совсем молодой начал выходить на арену. Я помню Юрия Никулина, когда он работал… как это называется? — подсадкой у Карандаша. И великого Енгибарова, конечно, помню┘ До сих пор если я в жизни делаю неловкое движение, когда я один дома, например, что-то вдруг там задел, не так поставил, я как цирковые, я обязательно повторяю движения. То есть, например, я что-то переставил неловко, я ставлю обратно и делаю так, чтобы это было правильно. Это, я думаю, у меня от цирка, потому что если у них трюк не получается. они его обязательно повторяют. Может быть, у меня это есть и вообще в жизни, что если у меня что-то не получается, я как-то пытаюсь это повторить, с тем, чтобы это у меня получилось. И вообще как-то продумывать пытаюсь свои движения.
Я учился в университете на филологическом факультете, случайно. Ну вот честно скажу, случайно. У меня не было никогда к этому тяги, просто меня никуда не принимали, куда я хотел. Меня никогда не принимали ни в какой театральный институт. Я многократно пытался, и я помню всех тех замечательных людей, которые меня не приняли. Меня не принимали никогда на режиссерское отделение никуда. Я помню приемную комиссию в Гиттисе. Все было нормально, должны были меня принять, и вероятно, как-то не хотелось по каким-то соображениям. И тогда мне задали вопрос, на который в то время было невозможно ответить, мне сказали: «А скажите, почему Вы не в комсомоле?». Я сказал: «Я попытаюсь сейчас ответить». На что мне сказали: «Ну, попытайтесь, попытайтесь, мы послушаем». Я ответил, как мог, но в то время это действительно было поразительно, что я был человеком очень идейным с юности, и я для себя решил, что туда, куда вступают все — дружно, массово — я туда не вступлю. И я не вступил в комсомол. Потом я не вступил в партию, так что в этом плане у меня все было в порядке. Но, на мне это как-то, видите, вот так вот отражалось. Приняли меня в студию Центрального Детского театра через год, после того, как я проучился на филфаке, меня приняли в студию Центрального Детского театра, потому что все меня там знали. И последние годы я участвовал в драмкружке при Центральном Детском театр и мы вместе с Николаем Караченцовым там проводили свои юные годы.
Родители, с одной стороны относились несколько скептически, что мол, мальчик из приличной семьи, да еще мы жили там, где были профессорские квартиры. Все это окружение и Университет, и вдруг, мальчик как-то совсем с пути сбился и пошел в артисты. Но больше всего они боялись, что я в клоуны пойду. Я долго собирался, у меня, по-моему, к этому большой был талант, да и сейчас, честно говоря, я думаю, что остался. Я просто считал, я был уверен лет до 15, наверное, что я буду клоуном в цирке. Хотя вид, наверное, мой совсем этому жанру не соответствует, но как-то внутри по природе я большой хулиган, наверное. А родители замечательны тем, вообще у меня были замечательные родители, были замечательны тем, что они мне не мешали. И когда они поняли, что это серьезно, они меня начали поддерживать. Они все время думали, что я одумаюсь. Они настояли, чтобы я на филфак поступил, вообще был серьезным человеком. Но как-то со мной это дело не прошло, потому что с юности я все время куда-то лез, откуда-то слетал, падал, разрывал себе все, что только можно, ломал.
Я учился в замечательной 170-й школе, у нее сейчас другой номер, она за мастерскими Большого Театра, у меня много воспоминаний, связаны с этой школой. Когда я был совсем маленький, меня мама ведет из школы, на воротах сидит старшеклассник, с таким независимым видом, вот мама говорит: «Не бери пример с этого хулигана, Андрея Миронова, никогда». Там учились и Петрушевская, и Радзинский, и Розовский, какая-то была очень театральна школа. Там все время был драмкружок. Мы все время что-то ставили. Я смотрел какие-то пьесы в Детском театре, по памяти их переписывал, и мы ставили там.
Были какие-то люди, которые оказали на меня большое очень влияние. Но вы знаете, из тех детских лет, самое, наверное, что было драгоценное, это каждый поход в театр, это было какое-то удивительное событие, какой-то праздник, и даже если был спектакль и я чувствовал, что он не очень хороший, все равно что-то вот оставалось. Я почти все спектакли помню, которые я видел в детстве. И, конечно, эта огромная, огромная проблема, как вот это чувство праздника, как его сохранить и для себя, а в результате и для зрителей.
(По материалам программы «Эпизоды»)
