Алексей Казанцев родился в 1945 году. В детстве мечтал стать клоуном, но после школы поступил на филфак МГУ, потом окончил Драматическую студию при Центральном детском театре, учился режиссуре сначала в ЛГИТМИКе у Георгия Товстоногова, затем — в школе-студии МХАТ у Олега Ефремова. Играл в спектаклях ЦДТ, в том числе в первом спектакле на московской сцене Петра Фоменко «Король Матиуш I». Работал режиссером в Рижском театре русской драмы. Первая постановка пьесы Казанцева «Старый дом» (Новый драматический театр, 78-й год). Принесла ему огромный успех. С конца 70-х в течение многих лет пьесы Казанцева подверглись цензурным гонениям и были запрещены для постановки за рубежом. По сей день спектакли по ним становятся заметными событиями в театре. В 1993 году Алексей Казанцев вместе с Михаилом Рощиным учредили журнал «Драматург». А в 1998 году ими же был основан Центр драматургии и режиссуры, за последние годы ставший одним из самых заметных театров Москвы. В декабре Казанцеву исполняется 60 лет. Его последняя режиссерская работа — спектакль «Смерть Тарелкина» по пьесе Сухово-Кобылина.
 — Алексей Николаевич, почему вы решили поставить на сцене Центра классическую, а не современную?
 — Мы в Центре приняли решение, что время от времени будем обязательно ставить классику. Это нужно для того, чтобы и молодежь внутри центра, и наши зрители услышали другую русскую речь — с этой же сцены в исполнении этих же артистов. Чтобы они сопоставили уровень владения профессией драматурга. Очень важно сохранить традиции русского театра. А «Смерть Тарелкина» я выбрал потому, что, как мне кажется, судьба несправедлива к этой пьесе. Ее запрещали и при царском режиме, и при коммунистах. А кроме того, она вообще редко получается и очень интересно было понять ее загадку. Мы начали с последнего акта пьесы «Дело». Я не помню, было ли в истории такое вообще, чтобы один спектакль начинался с кульминации другой пьесы. Так что сначала происходит трагедия, потом она переходит в комедию, а та уже в фарс и балаган. Такая была задача.
 — Сейчас ходит много разговоров о том, что классика устарела и пора вообще убрать ее из репертуара.
 — Вы обратите внимание : как у нас в стране какая-нибудь революция, то обязательно появляется круг товарищей, который требует уничтожить классический балет. Якобы «Лебединое озеро» — вот оно главное зло, убрать его — и всем сразу станет хорошо. Это же полнейшая чушь. Никто из молодых у нас сейчас пьес на уровне Островского и Гоголя не пишет. Это абсолютно очевидно. Мне предельно претит спекуляция на молодежи, когда с молодыми обращаются примерно так же, как Мао Дзедун с хунвейбинами. Когда им говорят: «вы самые главные. Все, что было до вас,- ерунда», — то таким образом не только искажается реальная картина театральной жизни, но еще и наносится удар по этой самой молодежи. Потому что жизнь — мудрая, и рано или поздно она всех расставит по своим местам. Когда молодежи говорят, что она главная — ее обманывают. И те, кто этому поверил, рано или поздно будут жестоко разочарованы уроками судьбы. И первыми их бросят те, кто их сейчас превозносит. В России великая школа драматургии и режиссуры. Надо всегда об этом помнить и не думать, что молодежь начинает на пустом месте. К нам в Центр в основном приходят молодые люди с чувством традиций, они, как правило, хорошо воспитаны и в человеческом, и в профессиональном плане. Здесь никакие рассуждения о том, что надо с корабля современности сбрасывать Островского или Чехова, не пройдут.
 — Вы фактически вывели на московскую сцену современную пьесу. Я прекрасно помню, что в 98-м году вообще не ставили молодых драматургов, а сейчас поставлены десятки спектаклей по их пьесам.
 — Наверное, какое-то влияние на театральную жизнь Москвы мы оказали. Еще четыре года назад никого из ставящих у нас режиссеров не пускали на порог московских театров, а после спектаклей Центра они стали получать приглашения. Я очень рад, что мы помогли сдвинуть с места эту ситуацию. Антреприза тогда усиленно внедряла идею, что зритель должен ходить только на известных артистов. Главное, чтобы были имена, а как спектакль сделан — не так уж важно. А мы пошли по совершенно другому пути. Мы пригласили мало кому тогда еще известных актеров, режиссеров, драматургов. И вдруг оказалось, что это может быть интересным. Мы сделали ставку на молодежь, и по - началу на нас смотрели, как на сумасшедших. Тем более что мы открылись в 98-м году, в год дефолта, когда все разорялись. А мы затеяли абсолютно убыточное дело. Ведь наш Центр — некоммерческий проект. На молодежи нельзя зарабатывать, да и грешно.
 — Я знаю, что в Центре вы поначалу всю административную работу выполняли сами, даже рассаживали зрителей, и выкладывали в спектакли свои собственные деньги┘
 — Да, Первые четыре года мы существовали и без денег, и без помещения. Только иногда получали гранты. Я неплохо знаю театральную историю и могу точно сказать, что таких ситуаций не было: практически без денег и помещения создается театр с огромным репертуаром. Сейчас у нас 20 спектаклей, а всего их было около 35.
 — Как же вам это удалось?
 — Тут несколько факторов и прежде всего, волевые усилия — мои и тех людей, которые работает со мной. Я не согласен с теми, кто говорит: «Дайте нам деньги, помещение, а уж потом мы создадим театр». Я считаю, что сознание первично, а материя — вторична. Сначала рождается идея, а уж затем материальные ценности. И если я ставлю перед собой какую-то цель, то я ее,
Как правило добиваюсь. Главное — поставить перед собой реальную цель.
 — Вы хотите сказать, что создание театра было такой уж реальной целью? Мне кажется, как раз наоборот.
 — Да, она, может, была и мало реальная, но все-таки где-то в глубине души я надеялся, что мне это дело удастся вывезти. И я думаю, что мне удалось, потому что постепенно стали собираться вокруг Центра толковые люди, которые брали на себя часть нагрузки. Это Ольга Субботина, заместитель художественного руководителя, которая проводит с молодежью огромную работу. Потом у нас появилась Людмила Цишковская — директор, Марина Куклина — заместитель директора┘ Моя жена Наталия Сомова стала главным художником Центра. Она, кстати делала и «Тарелкина».
 — Практически все, кто побывал на спектаклях Центра, говорят: «Какая у них замечательная атмосфера». Как вам удается ее поддерживать?
 — Я давно уже понял: на сцене всегда видно то, что происходит за кулисами. Если люди недолюбливают друг друга, и а вынуждены работать вместе, то этого не сцене не скроешь. Человек сам себе говорит:"У нас такого быть не может. К нам приходят не для того, чтобы зарабатывать денег, а потому что людям хочется в чем-то новом себя попробовать. У нас нет постоянной труппы. Мы не можем артистов заставлять что-то делать. Но за семь лет мы не объявили ни одного выговора, не сделали ни одного предупреждения. У нас даже доски приказов нет.
 — Что, у вас никто не пропускал спектаклей, не напивался пьяный?
 — Ни разу. За семь лет я никого из сотрудников или артистов не видел пьяным.
 — Надо же┘
 —Сам удивляюсь. Во времена моей молодости не напиться после премьеры — это было в театре для некоторых невозможно.
 — Вы не боитесь, что когда обзаведетесь помещением, штатом, то появится что-то, что можно будет поделить? А вместе с этим и интриги, и склоки. А с ними возникает необходимость выстраивать какие-то рычаги давления┘
 —Надеюсь, этого не произойдет. В центре вместе со мной работают очень хорошие люди. А, как известно, хороший человек — это профессия основная. У нас существует система жесткого самоограничения руководства. Я проработал многие годы в театре в качестве режиссера, и хорошо понимаю, что такое взаимоотношения с художественным руководителем. Да, зачастую это диктат. Но у нас система совершено иная: режиссер приносит пьесу, и если мы с ним сговорились, то он сам подбирает актеров. И здесь я доверяю ему целиком и полностью. Только иногда могу что-то посоветовать. В Центре ведь работают люди, которые разделяют мои воззрения. Все совершенно свободно высказываются по любым вопросам. Но есть такая джентльменская договоренность : «Братцы, обсуждаем все, что угодно, но до определенного предела». Наступает момент, когда руководитель принимает решение, и больше этот вопрос не обсуждается. В других театрах бывает так, что вплоть до премьеры полтеатра муссирует только одну проблему: «Зря взяли эту пьесу, зря пригласили этого режиссера». У нас такого не может быть по определению. Если мы приняли решение, то уже никто не может его оспаривать.
 — Создается впечатление, ч то у вас так все прекрасно, что любому остается только мечтать о чем-то подобном┘
 — Вы знаете, я и мои соратники так устроены, что когда у нас наступают какие-то хорошие времена, мы начинаем сразу задумываться о том, что-то не то происходит. Когда мы приближались к пятилетию Центра, то решили подвести итоги. И вы знаете, вроде бы все хорошо: полные залы, есть несколько знаменитых спектаклей, среди которых «Пластилин», «Облом off», «Пленные духи», «Ощущение бороды»,"Половое покрытие2, «Красной ниткой» и другие; семь-восемь раз в сезон нас приглашают на зарубежные фестивали. Правительство Москвы передало нам помещение на Соколе (бывший театр Бориса Покровского, где сейчас идет реконструкция. Конечно, меня радует успех. Но и тревожит. А театр дело такое живое, что если ты начинаешь ехать на каком-то определенном успехе, то это очень вещь. Страшнее «медных труб» в театре, пожалуй, ничего нет.
 — Почему?
 — Когда приходит успех, нельзя успокаиваться, надо всегда думать: а что будет дальше? Я, к сожалению, много видел молодых артистов и режиссеров, у которых где-то в районе 30-35 лет вдруг начинает ехать крыша. Люди снимаются в каких-то сериалах, зарабатывают большие деньги и им кажется, что они стали большими артистами. Чуть позже многие поймут, что жизнь — вещь очень жестокая. Успех очень быстро куда-то улетучивается и начинается совсем другая полоса — более печальная.
 — В вашей биографии случались такие «печальные» моменты?
 — Как и многим, мне в жизни были посланы весьма серьезные испытания. И в частности, тяжелейшая болезнь в 20 лет, которая продолжалась два или три года. Это случилось сразу после окончания студии при Центральном детском театре, где меня оставили артистом. В студии я только что поставил свой первый спектакль «Смерть Тарелкина» и собирался дальше заниматься режиссурой. Конечно, вы представляете, какая грусть и отчаяние может быть в душе молодого человека, которому никто не может помочь или даже просто объяснить, что с ним происходит (врачи долго не могли поставить диагноз). Я, конечно, очень много пережил, но в отчаяние, слава Богу, не впал. Еще Гоголь говорил: «Болезни нам ниспосылаются свыше». И это ощущение, что в 20 лет жизнь твоя кончена, мне потом очень помогало. Я понял, что все может промелькнуть очень быстро. Понял, что все временно, все проходит. У меня есть простое правило: когда тебе плохо, не надо слишком печалиться, когда хорошо — не надо слишком радоваться.
 —Когда я смотрела в театре «Модерн» спектакль Светланы Враговой по вашей пьесе «Старый дом», премьера которого состоялась буквально на днях, то меня не покидало ощущение, что практически все в жизни — это суета. Есть только две основные ценности — дои и любовь. Но любовь сломана, а дом собираются сносить┘
 — Конечно, эти ценности очень важны для подавляющего большинства людей. И когда разрушается дом и общество. Для меня важна была еще мысль о том, что люди тратят огромное количество энергии, чтобы вмешаться в чужую жизнь. И тем самым ее губят. А когда через десяток лет понимают, что сделали глупость. Но уже поздно. Ничего не вернешь.
 — Мне показалось, что Враговой удалось хорошо передать атмосферу коммунальной квартиры — с картонными перегородками, за которыми невозможно скрыться от любопытных ушей и глаз. Вы сами жили в таком же доме?
 — У этого дома есть два прообраза. Первый — это дом 5 в Козицком переулке, где я жил до 15 лет. Сейчас там Институт искусствознания, а непосредственно в нашей комнате теперь располагается кабинет директора. И хотя мы жили более или менее обособленно: отец был профессором Московского университета, у нас была отдельная кухня и даже ванна, но каждый день я проходил через длинный коридор огромной коммунальной квартиры, где справа и слева стояли примусы и керосинки ( а потом газовые плиты), на которых хозяйки готовили еду. Помню, во дворе еще были сараи для хранения дров на случай, если отключат отопление. А второй прообраз старого дома — это особняк в Старопименовском переулке. Сейчас его полностью реконструировали, сохранив только внешний вид. Там одно время жила семья Садовских (моя жена — правнучка актрисы Ольги Осиповой Садовской). Я хорошо помню этот дом, колонны в коридоре и многочисленные почтовые ящики и надписи — кому сколько раз звонить. Конечно, это было очень непросто — жить в таких условиях. А с другой стороны, многие почему-то тоскуют по коммунальным квартирам.
 —Удивительно, что пьесу очень хорошо принимает современная молодежь, которая знает о реалиях советских времен только понаслышке┘
 — Наверное, это говорит о том, что в России многие проблемы остались такими же, какими были и раньше. Конечно, для меня очень дорого в этой постановке, что ее смотрят и слушают, затаив дыхание, три часа, будто пьеса написана вчера.
 —Вы помните свои впечатления от первой постановки «Старого дома»?
 —Это был первый спектакль, поставленный по моей пьесе, и никто не ожидал, что будет такой успех. Когда зал начал аплодировать и кричать «браво», артисты, как мне показалось, смотрели в зал несколько удивленными глазами. А у меня ощущение было странное: неужели это я написал? Казалось, будто это все не со мной происходит. Замечательную фразу мне сказал после премьеры Арбузов: «Ну вот, Алеша, все и кончилось┘ И все началось сначала». И действительно тогда кончилась одна жизнь и началась другая.
 —Над чем вы сейчас работаете? Какие планы у Центра?
 —В этом сезоне в Центре — четыре премьеры по пьесам современны авторов. Пишу новую пьесу.