Тем, кто не помнит анекдот, зачем еврею обрезание, напоминаю: «Во-первых, это красиво». То же самое могу сказать и о «Тартюфе» в Художественном театре. Сцена — настоящая резная шкатулочка: все такое узорчатое-узорчатое, да еще золотое. Свет все время меняется, цвет задника тоже меняется, и узорчики получаются то на черном фоне, то на красном, то на синем — закачаешься! Костюмы Павла Каплевича — это отдельная песня. Я бы предложила их считать его новой коллекцией и презентировать на отдельном показе. Впрочем, таким дефиле можно считать и спектакль «Тартюф».

Вся коллекция — в актуальную полоску модных нынешним летом ярких леденцовых тонов. Обратите внимание на аксессуары. В фокусе коллекции — силуэт 50-х, тонкие талии и пышные юбки, ретро-очарование и сексуальность!

Так вот: все в полоску. У Оргона (Александр Семчев) полоски на синем фоне, у жены его Эльмиры (Марина Зудина) — на розовом, у их рыжей дочери (Дарья Мороз) — на желтом, у госпожи Пернель (Наталья Кочетова) — на сиреневом, у Клеанта (Авангард Леонтьев) — на зеленом. Еще в этом эффектном шоу-показе, сопровождаемом мольеровским текстом, есть: звук приезжающих и отъезжающих машин и мелькающий по стенам свет фар. Специально для аплодисментов поставленный первый выход элегантнейшего Оргона: в котелке, с сигарой в зубах и золотыми свертками-картонками подарков в руках. Настоящая ожившая pin-up girl — Марина Зудина: осиная талия, многослойные нижние юбки, стройные ножки на шпильках, губки бантиком и пикантные позы. Ну и, конечно, Олег Костров со своим фирменным easy listening — тынц-тынц-тынц, под который легкомысленно подергивают бедрами все герои. В качестве бонуса — пара ослепительных живых икон с Тартюфом-Табаковым в виде Господа и томными ангелочками вкруг него.

Дальше придется рассказывать про спектакль: артистов, сюжет, режиссуру и прочие любопытные, хотя и менее существенные для этого шоу подробности. Первый вопрос у театралов был: поборет слон кита или кит слона? В смысле, Табаков переиграет Семчева, или наоборот? Пока финал не ясен: среди зрителей есть сторонники и той и другой версии. Семчев начинает спектакль чудесно: в одном из его золотых свертков оказывается гипсовый бюстик Тартюфа, и Оргон носится с ним, как с любимой куклой: восторгается, прижимает к груди, тетешкает, защищает от нападений бессовестного Клеанта и потом утешает. Вообще, Семчев актер очень нежный, тонкий, трогательный, и это так комично контрастирует с его огромной тушей, что не умиляться невозможно. Но тут он успевает только начать с нежности, а потом переходит на крик, подлаживаясь под общий тон спектакля, который классически называется «базар-вокзал».

А Табаков придумал себе Тартюфа-уголовника. Его свита — слуга-карлик (главный карлик отечественного кино и театра Владимир Федоров) и две волоокие красотки-монашки для утех (Варвара Шулятьева, Юлия Галкина).

Табаков весь в татуировках, помню, раньше он даже обещал зубы себе железные сделать, но мне с девятого ряда не было видно, вставил ли.

И текст перевода Михаила Донского явно им подправлен: Тартюф, например, угрожающе спрашивает у свиты, кто стоял на стреме, и объявляет, что пойдет в тюрьму к зэкам. А Дорину обольщает, распевая ей под гитару «Тишину за Рогожской заставою». Ничего нового для себя Табаков не делает: то хитреца-Матроскина подпустит, то - велеречивого надутого Мальволио (которого он играл когда-то в «Современнике»), а то вдруг глянет паханом, свистнет шестеркам и утрет нос рукавом. Он играет пока на нескольких собственных штампах, но, надо признаться, эти штампы очень обаятельны.

Следующим номером, если не считать куколку-Эльмиру, в зрительской любви идет Марина Голуб — служанка Дорина. Вот тут, я вам скажу, все сметено могучим ураганом. Получив роль, достойную своего неуемного темперамента, Голуб разрешила себе все, и в тот момент, когда она оказывается на сцене, действие окончательно превращается в спектакль приморской филармонии на сцене подшефной военной части. Она лезет во все и болтает без умолку, оставляя текст Мольера далеко позади себя. Впрочем, то, как разговаривают в этом спектакле — отдельный сюжет.

Нет, я не буду сейчас пускаться в рассуждения, что нести отсебятину — это плохо. Все давно это делают. Даже не буду говорить, что странно как-то болтать что попало посреди поэтического текста. Это тоже уже мало кого смущает. К примеру, Клеант приходит к Тартюфу в тот момент, когда того массируют монашки в соблазнительном белье. И вот, герой витийствует мольеровским стихом, требуя, чтобы Тартюф имел совесть, а в это время одна из монашек и к нему пристраивается — помассировать. Тогда, на секунду отвлекшись, раздраженный Клеант бросает ей через плечо: «Дочка, отдохни!» — и публика очень радуется. Или Оргон, тоже посреди стихотворных рассуждений о необходимости свадьбы Марианы с Тартюфом, оборачивается на дочь, симулирующую обморок, чтобы сказать: «Бездарно!». Дорина дергает за рукав Клеанта, указывая на целующихся молодых: «Смори-смори!», а услышав от Оргона незнакомое ей имя Аргаса, переспрашивает: «Оргазм?».

Впрочем, это все пока не актерские отсебятины. Это шутки, закрепленные режиссером, и бог с ними. Но вот совершенно новый способ произнесения стихотворных монологов, который в этом спектакле практикуют все — на его изобретение патент точно у Чусовой.

Любая речь в произвольных местах беспрестанно прерывается обращением. Оргон, жалуясь госпоже Пернель, все повторяет: «мам!» (типа: «А он тем временем, мам, в отплату за услуги\ стремится посягнуть на честь моей супруги»). Дамис, обращаясь к Оргону, твердит: «пап!», а Эльмира, обольщая Тартюфа, и вовсе: «слушайте!». И это уже совсем нельзя назвать игрой с текстом. Это просто неумение его слышать.

К чему бишь я? К тому, вероятно, что простецкая манерка, кичливо выставленная напоказ (в духе: «мы в гимназиях не обучались!») в соединении с базарным тоном и общей роскошью убранства вдруг шибанула таким тяжелым новорусским духом, таким «радио „Шансон“ в Кремле», что просто диву даешься. Талантливая витальность Чусовой вдруг стала выглядеть пошлейшей провинциальностью и потянула за собой весь Художественный театр. А «Тартюф»┘ что «Тартюф»? Одним «Тартюфом» больше — одним меньше┘