«Широк русский человек, я бы сузил» — говорит Аркадий Иванович Свидригайлов в «Преступлении и наказании». В соответствии с этим рецептом и поступила Елена Невежина, отважно сократив бессмертное произведение Федора Михайловича до «сочинения по роману», как обозначен жанр композиции. 

Что и говорить, роман действительно слишком «широк» и в рамки камерной пьесы (или камерной сцены), не умещается. А потому в спектакле нет ни Свидригайлова, ни Лужина, ни Мармеладова, ни Катерины Ивановны, ни старухи-процентщицы, ни Лизаветы, ни множества других персонажей, а вместе с ними — и солидной части содержания романа.

Сцены убийства, кстати говоря, тоже нет. Вообще все начало романа опущено. Все начинается, по сути дела, с третьей части романа «Преступления и наказания», с приезда Дуни и Пульхерии Александровны к Раскольникову…

Асфальтовая, серого цвета стена пробита длинными узкими вертикальными неправильной формы проемами. В одном из них виден то ли кусок моста, то ли лестницы. На стене — надписи мелом: «смерть», «убивец», death is death — рисунки, цифры, вычисления… В общем, школа, двор и пубертаты сразу.

Появившийся на сцене Раскольников — в кожанке и круглой, утратившей форму шляпе («пальмерстоне», по слову Разумихина), что-то судорожно пишет мелом. Затем произносит слова о Петербурге, туманах, фонарях и звучащей шарманке. Произносит только для того, чтобы заиграла музыка (действительно «под шарманку») и началось действие. 

Действие начинается с переодевания, с облачения Раскольникова в новую одежду, купленную Разумихиным, с более чем значимых разумихинских слов: «…Надо же из тебя человека сделать. Приступим: сверху начнем. Видишь ли ты эту каскетку?». Разумихин поочередно достает вещи, Пульхерия Александровна и Дуня моют и одевают Раскольникова. Сотворяется, заново рождается человек, его новое сознание («сверху начнем»). Точнее говоря, к этому новому сознанию Раскольников будет приходить. Он будет расставаться с юношеским безумием, входить во взрослую жизнь с ее «испытаниями» (кажущимися бессмысленными), будет отрывать себя от любви матери и сестры.

Почти весь философский пласт романа Достоевского отодвинут в сторону. Постановка Невежиной — не о смерти и возрождении, не о вере и покаянии, не об «их воскресила любовь», не о «смирись гордый человек», не о «нет счастья в комфорте» и «покупается счастье страданием». Все гораздо проще и опять-таки камернее, под стать маленькой сцене и залу. И современнее.

Ключевыми становятся не сцены с Соней Мармеладовой (два знаменитых разговора с Соней — чтение Лазаря и признание в убийстве в постановке сохранены), а с Порфирием Петровичем. Действительно, какая там вера — все дело в голове. Порфирий Петрович поможет здесь гораздо больше…

Кстати, Порфирий Петрович благодаря Андрею Ильину хорош необыкновенно. А эпизод первой встречи Раскольникова с Порфирием — так просто гениален. Порфирий — не следователь, не химик-криминалист (впервые он появляется в резиновых перчатках, с пробирками в руках и в защитных очках), а скорее уж учитель, наставник. Главная в нем черта — отмеченное Достоевским «что-то бабье» во всей фигуре. Иногда это передается слишком уж в лоб. В сцене допроса Раскольникова в конторе,Порфирий вдруг надевает на себя что-то вроде чепца, достает вязанье и начинает быстро орудовать спицами, переходя при этом в разговоре на действительно бабьи, «бабушкины», плаксивые сетования и причитания. 

Очень неплох и Раскольников. Правда, Евгений Цыганов увлекается, играя истероидную замкнутость даровитого нервного юноши, и переигрывает. Но зато он так трогательно стесняется и улыбается, так симпатичен в своей закомплексованности… Какой это убийца — просто думающий мальчик, которому трудно совладать со своими идеями, преодолеть интеллектуальные фантазии переходного возраста…

С дамами в спектакле дело обстоит несколько хуже. Больно уж они просты. Пульхерия Александровна (Наталия Кочетова) говорит как интеллигентная московская мама. Дуня — просто красивая барышня, которой нравятся ухаживания Разумихина. А Соня — барышня, влюбленная в Раскольникова. В религиозность ее верится мало. В ненасытимое сострадание — тоже.

Да и чему сострадать, не вполне ясно. То, что сцена убийства осталась за кадром, — более чем принципиально. Потому что его просто не было. То есть в сознании Раскольникова, может, и было, но в действительности не было. Мало ли что вообразил себе этот нервный мальчик. Вообразил настолько, что заболел от собственных мыслей. А чтобы его спасти (от безумия, от отчаянных подростковых маний и фобий), его нужно прежде всего любить.

Любопытнейшее получилось «сочинение». На удивление женский спектакль, «женский взгляд» на Достоевского. Спектакль о том, что дети, к сожалению, уходят от материнской, от семейной любви (поэтому монолог Пульхерии Александровны в финале, гимн бескорыстному материнству — акцентирован). О том, что мир начинает им нашептывать странные и бредовые идеи, что избавиться от идей трудно, как вообще трудно стать человеком и «переменить сознание» (только в этом буквальном смысле спектакль — о покаянии, от греческого метанойя (перемена разума). О том, что кроме любви — обыкновенной, человеческой, материнской, женской, — человеку вряд ли что поможет…