Не чисто английское убийство
Свобода, в политике и быту воспринятая как освобождение от норм, и в искусстве понята как возможность обойтись без структурной организованности. Попросту без законов ремесла. Надеемся получить высшее образование, миновав обязательное среднее.
Но вот берется крепкая — не свыше того — мелодрама (говорю о спектакле МХАТа «Священный огонь», пьеса Сомерсета Моэма, режиссер Светлана Врагова), жанр, долго у нас презиравшийся. Долго… и лицемерно: соцреализм изрядно-таки подворовывал у корифеев жанра, используя «мелодраматическую ложь, апеллирующую к сердцу обывателя» (слова Маркса), дабы являть действительность в ее «революционном развитии», то бишь приукрашенной.
В общем, берется мелодрама с детективным уклоном: инвалид-летчик, тоскующий по недоступному небу и недоступным же ласкам жены-красавицы; жена, любящая его, но заводящая роман с младшим братом супруга; внезапная смерть бывшего авиатора — насильственная, как подозревает влюбленная в него сиделка-монахиня, и так далее и тому подобное. Берется ради чего?
Врагова решительно вмешалась в текст пьесы, кажется, не вызвав возражений переводчиков Виталия Вульфа и Александра Чеботаря. В уста летчика-англичанина (в этой роли очень хорош Сергей Безруков, даром что несколько моложав, чтобы всерьез выглядеть ветераном войны) вложен монолог из прозы Сент-Экзюпери, чем, собственно, и начат спектакль. Как выразился современный поэт: «А пилотам снится, словно детям, что они летят», — вот и герой как бы витает в сладчайшем из снов. Вновь наслаждаясь простором, который щедро дарит ему художник Валерий Левенталь. А потом в другом сне, уже предсмертном, что, конечно, никак не предусмотрено «бытовиком» Моэмом, он покинет инвалидное кресло, явит безукоризненную безруковскую пластику и, почти танцуя, уйдет во тьму, в смерть…
Итак, с одной стороны — француз Сент-Экзюпери как коллега летчика Мориса Тэбрета. С другой — немец Гёте, чьи стихи станет читать доктор Харвестер (Андрей Ильин). Что это? Некая, так сказать, интернационализация сугубо английской пьесы? Пожалуй. Но главный вклад — не в текст, но в атмосферу и смысл действия — делает русская литература, привыкшая скрупулезно психологизировать все на свете. Ибо что такое истинно русский детектив? Ведь не пресловутый Акунин с его постмодернистской ориентацией на слог XIX столетия, а «Преступление и наказание». Где никакой детективной загадки, где гений сыска Порфирий — не Холмс, даже не патер Браун, а в некотором смысле двойник самого автора, жесткого душеведца, «раскалывающего» своих персонажей на предмет их душевных изгибов-изломов.
Загадки нет и в спектакле. Пусть даже весь второй акт сестра-монашка Уэйленд (Евгения Добровольская) настырно ведет свое следствие, и в роли виновника смерти Тэбрета предполагается то один, то другой. Какая загадка, если лицо матери (Ольга Барнет), будто античная маска, несменяемо выражает трагическую вину: да, мать убила любимейшего отпрыска, чтобы прекратить его муку! И хотя все это словно бы неотличимо от излюбленной ситуации Агаты Кристи, когда «подозреваются все», хотя, пуще того, второй акт вынужден идти без выбывшего Безрукова — несомненно, главной удачи спектакля. Действие держит нас в напряжении не за счет крутой детективности. Его, что скрывать, драматургическая упрощенность не выглядит таковой, сохраняя инерцию психологической насыщенности, которую Враговой удалось внедрить в историю из жизни «старой доброй Англии».
Впрочем, стоит добавить: ежели в первом действии глубину, даже жажду страдания, которую наш Достоевский считал главнейшей чертой русского человека, являл Безруков — полумальчик с лицом Алеши Карамазова, то впадающий в буйство наподобие его старшего брата Мити, то посягающий на самоанализ брата Ивана; то во втором эту функцию (простите за скучное слово) приняла на себя и с достоинством вынесла Добровольская.
В целом же — профессионализм, вот слово, которое хочется произнести с выстраданной благодарностью. Можно добавить: «высокий», «блестящий», но суть — в самом существительном, без которого нынче так часто стараются обойтись, полагая (см. выше), что это и есть свобода. Потому тщательно отмечаю если не всех, то многих создателей спектакля, включая балетмейстера Татьяну Борисову и автора музыкального оформления Николая Артамонова.
…Говорят, во МХАТе 20≈30-х годов иных шокировало слово «успех», как считалось, слишком уж озабоченно произносимое Немировичем-Данченко. Вряд ли, однако, этой озабоченности стоит стесняться, и Олег Табаков, проводящий «политику аншлага», должен быть рад: получается!
